Советские немцы

в годы Великой

Отечественной войны:

трагедия и подвиг

…Тогда что же означают слова обвинения в Указе? И почему он, партиец, беспрекословно верящий каждому слову партии и ее вождей, вдруг позволяет себе сомневаться в истинности этого непостижимого акта в отношении целого народа? Он помнил во всех мелочах ту субботу – 30 августа 1941-го – когда в «Нахрихтен» по-немецки, а в «Коммунисте» по-русски был опубликован этот сногсшибательный Указ, подписанный старостой Калининым и секретарем Президиума Верховного Совета СССР Горкиным. Майн Готт, какие слова – слова-булыжники, слова – карающий меч, слова – смертный приговор!..

В чью коварную, изощренно-садистскую, палаческую голову они, слова эти, могли только прийти? Приговор не одному человеку, не группе отщепенцев, не какой-то презренной шайке предателей, если даже таковые были, а целой нации, целому народу, сплошь поголовно, без исключения, включая неразумных деток и престарелых немощных старцев! Нет, такое и вообразить невозможно! Ведь было памятное сообщение ТАСС, опубликованное в середине июля 1941 года в «Правде» и не допускавшее ни малейшего сомнения в патриотизме российских немцев. В этом сообщении говорилось: «В дни отечественной войны трудящиеся Республики Немцев Поволжья живут едиными чувствами со всем советским народом. Рабочие, колхозники, интеллигенция мобилизуют все свои силы для победы над гитлеровской сворой, поработившей германский народ, поработившей многие народы Европы. Тысячи трудящихся республики с оружием в руках пошли бороться против бешеного германского фашизма». Текст этого сообщения Давид Эрлих переписал в свой блокнот и многократно его повторял на митингах, на которых юноши-немцы тотчас подавали заявления о просьбе зачислить их в Красную Армию добровольцами. И всем в республике было известно, что тысячи и тысячи немцев Советского Союза честно и преданно служили с первого дня войны на самых передовых участках западного фронта.

И вдруг – как снег на голову, как подлый удар из-за угла – этот зловещий Указ!»

Отрывок из романа Герольда Бельгера (1934–2015) «Дом скитальца» (2003)

Наше село [Норка Бальцеровского кантона Республики немцев Поволжья] было большое, оно состояло из пяти двойных улиц длиной около пяти километров. В нем было более тысячи дворов, пять школ и четыре крупных колхоза. Когда началась война, жизнь в селе изменилась. Все радиоприемники были конфискованы, новости с фронта мы узнавали только из газет. Комсомольцы и молодежь организовали круглосуточное дежурство на всех въездах в село. Останавливали и проверяли каждую подводу, которая следовала в село, чтобы в него не мог проникнуть никто чужой. Когда началась уборка урожая, помогали в уборке.

И вдруг, 30 августа 1941 года, в субботу вечером, к нам в село приехали военные. Они расположились за селом. Мы очень удивились, но подумали, что они приехали на отдых. Первого сентября должны были начаться занятия в школах. Я работала учительницей четвертого класса и 31 августа, в воскресенье, обходила всех своих учеников, чтобы сообщить им, что мы 1 сентября учиться не будем, а поедем в поле, помогать в уборке урожая. Когда я пришла домой, у нас сидели несколько учительниц старших классов. Они пришли навестить мою маму, учительницу русского языка, которая приболела, и принесли новость, что есть указ о нашем выселении (кто-то передал из райцентра по телефону). Я им не поверила и сказала: «Этого не может быть! Наш любимый вождь и учитель, отец всех трудящихся товарищ Сталин не может такое допустить!». Так я с ними спорила, а они сидели и плакали. «Не поверю, – сказала я, – пока сама не прочту в газете!». И пошла на почту.

Но почту в этот день почему-то привезли очень поздно, в шесть часов вечера. В нашем районе было несколько русских сел, поэтому районная газета «Lenins Weg» («Ленинский путь») выходила на русском и немецком языках. На первой странице был напечатан указ. Я его прочитала и только тогда поверила, что нас действительно будут выселять.

Вечером мою маму вызвали в сельский совет. Домой она пришла только утром в понедельник. Сказала, что они готовили на каждую семью карточки на выселение и что военные приехали для того, чтобы всех нас выселить. 1 сентября, в понедельник, военные, по двое, с винтовками обходили дома и объявляли, что, согласно указу от 28 августа 1941 года нас всех выселяют, что надо готовиться. Люди плакали от обиды, унижений и ложных обвинений. Много юношей из сел АССР немцев Поволжья служили в Красной Армии, были на фронте, на передовой до октября 1941 года.

После официального предупреждения жители села начали готовиться к отъезду. Коров надо было сдать в колхоз. Остальную живность: кур, свиней, овец резали. Мясо тушили, укладывали в ведро и заливали жиром, чтобы оно не испортилось. Сушили сухари. По домам ходили какие-то люди и составляли акты описи имущества, которое остается. Копию акта вручали главе семьи. С собой можно было взять только одежду, постель, посуду.

Через несколько дней стали прибывать машины, чтобы увозить людей. Начали выселение с крайних улиц с двух сторон. Когда очередь дошла до центральной, нашей улицы, выселение на несколько дней прекратилось.

Всех коров, которых сдали жители села, поместили в колхозные дворы. Корову надо доить два раза в день, иначе накапливается много молока, это очень больно для коровы, может лопнуть вымя. Пока люди были еще дома, они доили коров прямо на землю, лишь бы облегчить им страдания. Но по мере того, как жителей оставалось все меньше, с этой задачей уже не справлялись. Поэтому коровы ревели на все село. Когда осталась одна наша улица, то кошки и собаки с других улиц потянулись к нам. Они были голодные. Ходить доить коров нам уже не разрешали, чтобы быть на месте, когда придут машины. И когда машины за нами пришли, то последнее, что осталось у меня в памяти от родного села, это жалобное мяуканье голодных кошек, лай голодных собак, которые бегали по опустевшему селу, и оглушительный рев голодных, недоенных коров.

Нас увезли на станцию Увек, что в четырех километрах от Саратова, погрузили в товарные вагоны. Там были сделаны двухъярусные нары. Кто-то со своей семьей разместился наверху, кто-то – внизу, по несколько семей рядом. Нас привезли в Алтайский край, в село Подстепное Ребрихинского района».

Из воспоминаний Ольги Гартман (1922–2014), подготовленных ее сыном Владимиром Гартманом из Челябинска в 2011 г.

Родился я в Ленинграде, в немецкой колонии Гражданка. Детство было интересным. Но началась война, и это было страшно. Я помню день, когда объявили о нападении Германии. Мы были с мамой на кухне. И вдруг «Внимание, говорит Москва!». Звучал голос Левитана. «Передаем важное правительственное сообщение…». И опять пауза. Далее объявляли о начале войны. Помню по минутам тот день.

Началась война, а с ней и наши беды, как у всех в нашей стране. Мы, ребятишки, многого тогда не понимали. Хотели увидеть сбитых немцев, не понимая, что мы – тоже немцы. Для нас они были фашистами, гитлеровцами.

18 марта 1942 года неожиданно нас, немцев, подняли. Предупредили за 24 часа, что мы должны собрать свои вещи, предложили продать что-то. Но кому было продавать? Люди голодали. Единственное, что мы продали, – это патефон с пластинками и мои санки. Нас повезли до Финляндского вокзала, посадили в битком набитый поезд. Довезли до переезда, после которого начиналась «дорога жизни». Нас пересадили на маленькие автобусы, забитые вещами, людьми. Ехали по льду. Видел ямы от бомбежек, зенитки, стоявшие вдоль «дороги». Как только наш эшелон пересек озеро, началась бомбежка. Нам потом говорили, что следующий эшелон разбомбили. Люди, которые ехали в нем, погибли. Затем нас посадили в «телятники». Был среди нас один человек. О нем говорили: «Профессор, профессор». Через несколько остановок его вынесли на белой скатерти: он умер от голода. На другой остановке одна женщина вышла из вагона, тряся бельем, и говорит: «Мой муж воюет с фашистами на войне, а я тут со вшами». Кормили нас галушками. Мы стояли все в очереди в передвижной кухне. Нужду могли справлять только под вагонами и только на остановках. Женщины делали заграждения вокруг себя. Это была картина, достойная того, чтобы ее написать.

Нас привезли по железной дороге в Голышманово. Тогда еще этот поселок относился к Омской области. Оттуда нас отправили по деревням. Нашу семью сослали в совхоз «Журавли». Когда мы приехали туда, то местное население очень удивилось: «Нам говорили, что немцы с рогами, а вы такие, как и мы». Вот такая была пропаганда немецкого народа в России. Уже позже, в Тобольске, я ходил в школу, окончил ее хорошо, но немецкий сдал на «три». Я не хотел учить этот язык, не хотел его знать».

Из воспоминаний Георгия Флейшмана (1931–2019)

Нашу семью депортировали из села Ново-Николаевка Усть-Лабинского района Краснодарского края в Восточный Казахстан. Сначала мы оказались в селе Солдатово Большенарымского района. После того как нашего отца Иосифа и старшую сестру Екатерину забрали в трудовую армию, наша мама осталась одна с тремя детьми. Брату Давиду было 12, сестре Марии – 9, а мне – 6 лет. В поисках жилья и пропитания мы пешком добрались из Солдатово до соседнего села Малонарымка. Там мы прожили до снятия режима спецкомендатуры. Жили на квартирах у местных жителей. Мама нанималась на работу к более зажиточным, мы, дети, тоже, как могли, помогали ей. За работу получали продукты. Иногда случалось, что нас просто использовали и не расплачивались за сделанную работу. Было очень тяжело без жилья, без еды, без одежды. Было тяжело и морально. Нас часто унижали и не считали за людей.

Однажды ночью со мной случился приступ, и мама, проснувшись, увидела, что у меня перекошены губы. Возможно, частичная парализация лица произошла из-за высокой температуры. Конечно, мама бы подробнее рассказала, но ее нет, а мне детали неизвестны. Из-за режима спецпоселения, под который подпадали все немцы, в том числе и дети, мы не могли поехать в больницу, которая располагалась в другом населенном пункте. Позже врачи говорили, что в детском возрасте еще можно было сделать операцию, но время было упущено. Так и остался на моем лице след этого тяжелого времени.

В школу я пошла уже после войны переростком. Но так как не было обуви, то ходила только до наступления холодов, а на следующий год опять оказалась в 1-м классе. Мама смастерила мне из тряпок что-то вроде сапог, а школьная учительница разрешала мне сушить их на перемене и греться у печи. Так с горем пополам и ходила в школу. Мне было уже 16, когда закончила 5-й класс, и я пошла работать в колхоз. Нужно было помогать матери кормить семью. Так что я не смогла получить даже среднее образование».

Из воспоминаний Розы Бургарт (1935 г. р.). Записано ее дочерью Людмилой Бургарт